Год и место первой публикации: 1632, Италия
Литературная форма : научная монография
Работа великого итальянского астронома, математика и физика Галилео Галилея оказала глубокое воздействие на развитие науки и философии, заложив основы современной экспериментальной науки и углубив понимание человеком природы и вселенной. Хотя польский астроном Коперник утверждал в книге «О вращении небесных сфер», опубликованной в 1543 году, что Солнце является центром вселенной, а Земля - планетой, которая вращается, вера в геоцентрическую систему Птолемея (названную так по имени астронома II века Птолемея) превалировала в начале XVII века. Теория Птолемея помещала неподвижную Землю в центре вселенной, а Солнце, Луна и пять планет вращались вокруг нее, вписываясь в сложную систему круговых движений.
Когда Галилео, профессор математики в университете Пизы, впервые взглянул на небо через рефракционный телескоп, который сконструировал сам, минуло полстолетия с тех пор, как Коперник выступил со своей теорией о гелиоцентрической вселенной. Однако в первый раз опытное наблюдение небес через телескоп подтвердило гипотезу Коперника. В 1610 году Галилео опубликовал «Звездного посланника», - памфлет, на двадцати четырех страницах которого были зафиксированы его астрономические наблюдения за луной и планетами. Галилей описал там четыре обнаруженных им ранее неизвестных небесных тела, движущихся вокруг планеты Юпитер и доказал, что теория Коперника была верной. Он также отметил, что Луна не является телом, испускающим собственный свет, но она освещена светом Солнца.
Сенат Венеции назначил Галилею жалование за его открытия, и он стал математиком герцога Тосканы. В 1613 году он опубликовал «Письма о пятнах на Солнце», в которых обнародовал свою веру в теорию Коперника. Галилео обвинили в том, что «книга Природы написана математическими символами», и что в наблюдении и измерении лежит наука о будущем. В 1632 году Галилео опубликовал работу, которой суждено было стать поворотным пунктом в истории науки - «Диалог о двух основных мировых системах - Птолемеевой и Коперниковой».
В своем диалоге с платоновской традицией, Галилео позволил высказать аргументы за и против системы Коперника своим трем друзьям: флорентийцу, который верит в систему Коперника, стороннику системы Аристотеля, поддерживающему геоцентрическую теорию, и венецианскому аристократу, к чьей пользе они и проводили этот спор. Галилео написал текст на итальянском языке для неспециалистов, вместо того чтобы писать на латыни - языке ученых и интеллектуалов.
Структурируя «Диалог», Галилео сообразовывался с церковными указаниями, что гелиоцентрическая теория может обсуждаться как полезная математическая гипотеза, но не как проявление физической реальности. Однако взгляды, которые он высказал в «Диалоге», явно поддерживали Коперникову систему. Галилео обнаружил, что Земля, подобно другим планетам, вращалась вокруг своей оси, а планеты вращались вокруг Солнца по эллиптическим орбитам, определяемым силой притяжения. Идея конечной вселенной, вмещавшейся в некую внешнюю сферу, обладавшую неизменным совершенством, была отвергнута. Доказав, что Земля не была центром творения, но, напротив, скорее, незначительной его частью, Галилео перевернул средневековую систему космологии, основанную на теориях Аристотеля о движении тел.
В «Диалоге» Галилео выразил два принципа, которые стали руководящими принципами современной науки. Во-первых, заявления и гипотезы, касающиеся природы, должны всегда быть основаны на наблюдении, а не на авторитетах; и во-вторых, природные процессы лучше всего могут быть поняты, если представлять их на языке математики.
ЦЕНЗУРНАЯ ИСТОРИЯ
В 1616 году система Коперника была объявлена опасной для веры, и Галилей, вызванный в Рим, получил предупреждение от папы Павла V «не придерживаться, не преподавать и не защищать» теории Коперника. Галилео пообещал подчиниться наставлениям папы и вернулся во Флоренцию. Похожие теории, опубликованные германским астрономом Иоганном Кеплером в «Новой астрономии», были запрещены папой в 1619 году. Согласно папской булле, сопровождавшей этот запрет, изучение и даже чтение книг Коперника и Кеплера было запрещено.
В 1624 году Галилео снова отправился в Рим, чтобы засвидетельствовать свое почтение вновь назначенному папе Урбану VIII.
Несмотря на запрет 1616 года, он попросил у папы разрешения опубликовать книгу, в которой сравниваются доктрины Птолемея и Коперника. Папа отказал ему в этой просьбе.
Несмотря на предупреждения Ватикана, перечислявшего многочисленные исправления, которые необходимо было внести в книгу перед обнародованием какой-либо из Коперниковых теорий, в 1632 году Галилей опубликовал «Диалог о двух главнейших системах мира». Он попытался удовлетворить власти, включив предисловие ведущего ватиканского теолога, описывавшее теорию Коперника как всего лишь интересное интеллектуальное упражнение. Но папу это не убедило. Книга привлекла внимание всей Европы. Растущая угроза протестантизма провоцировала папу на агрессивную реакцию - ради сохранения единства церковной догмы.
Затем враги Галилея в Ватикане предположили, что, публикуя книгу под колофоном (эмблемой издательства) трех рыб - обычным оттиском флорентийской типографии Ландини - Галилео сделал клеветническую отсылку к трем безграмотным племянникам папы Урбана VIII, которых он продвинул в церковной иерархии. Далее они предположили, что под одним из участников диалога, Симплицио, консервативным защитником геоцентрических взглядов на вселенную, выведена карикатура на самого папу.
В феврале 1633 года Галилея призвали в Рим. Хотя он серьезно заболел во Флоренции, и врачи предупреждали его, что ему не стоит предпринимать такое путешествие в середине зимы, что оно может оказаться фатальным, папа пригрозил насильно привезти его в цепях, если он не объявится сам. Великий герцог Флоренции дал носилки, в которых Галилео должны были отнести в Рим, где он был заключен в тюрьму. В июне он предстал перед судом в обвинении в ереси.
Суд сконцентрировался на формальностях, касающихся того, что говорили ему церковные иерархи во время его визита в Рим в 1616 году, и того, насколько четко он понимал неодобрение папой Коперниковых теорий. Вердикт инквизиции гласил, что Галилео «подозревался в ереси, а именно в том, что он верил и придерживался доктрины, которая является ложной и противной Священным и Божественным Писаниям, в соответствии с которым Солнце является центром мира и не движется с востока на запад, и что Земля движется и не является центром мира, что это мнение может быть принято и защищаемо как возможное, - после того, как было объявлено и определено, что оно противоречит Священному Писанию…»
Галилео был приговорен к тюремному заключению на неопределенный срок, и от него потребовали сделать публичное и формальное отречение. Утром 22 июня 1633 года, в возрасте 70 лет, Галилео опустился на колени перед судом и объявил: «С чистым сердцем и непритворной верой я отрекаюсь, проклинаю и отвергаю ранее высказанные заблуждения и ереси и также любую и каждую секту и заблуждение, которые входили бы в противоречие со Святой церковью, и я клянусь, что в будущем я никогда не скажу или признаю устно или письменно, что-либо, что могло бы навлечь на меня подобные подозрения…» «И все-таки она [Земля] вертится», - по легенде пробормотал он после своего отречения.
В 1634 году «Диалог» был формально осужден и запрещен вместе со всеми произведениями Галилея. Галилей был заключен в уединенном доме в Арчетри, в пригородах Флоренции, где ему позволялось принимать посетителей только с разрешения представителя папы. Во время заключения Галилео сумел завершить новую работу «Диалог о двух новых науках», который был контрабандно вывезен из Италии и опубликован протестантами в Лайдене в 1638 году, за четыре года до его смерти. Последние четыре года своей жизни Галилео был слеп. В конце концов, папа разрешил, чтобы ему помогал молодой ученый Виченцо Вивиани. Галилей умер в уединении 8 января 1642 года, через месяц ему исполнялось 78 лет.
«Индекс запрещенных книг» 1664 года подтвердил запрет на сочинения Коперника и Галилея и всех остальных трудов, подтверждающих движение Земли и неподвижность Солнца. В 1753 году в «Индексе Бенедикта XIV» вышел общий запрет на книги, которые учат гелиоцентрической теории.
И лишь только в 1824 году, когда Кэнон Сеттель, профессор астрономии из Рима, опубликовал работу о современных научных теориях, церковь окончательно объявила о принятии «общего мнения современных астрономов». Из следующего папского «Индекса» 1835 года имена Галилео, Коперника и Кеплера были исключены. 31 октября 1992 года папа Иоанн-Павел II формально реабилитировал Галилея - через 359 лет, четыре месяца и девять дней спустя, после того, как Галилея заставили отречься от своей ереси, что Земля обращается вокруг Солнца.
ГАЛИЛЕО ГАЛИЛЕЙ
ДИАЛОГ О ДВУХ ГЛАВНЕЙШИХ СИСТЕМАХ МИРА ПТОЛОМЕЕВОЙ И КОПЕРНИКОВОИ
ПЕРЕВОД А.И.ДОЛГОВА ОГИЗ - СССР ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ТЕХНИКО-ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА * 1048 * ЛЕНИНГРАД
ПРЕДИСЛОВИЕ
Почти четыреста лет тому назад, 24 марта 1543 г., лежа на смертном одре, мало кому известный до той поры каноник Николай Коперник из Торна коснулся рукой свежеотпечатанного экземпляра своей гениальной работы в шести книгах De Revolutionibus Orbiumo celestium (т. е. «Об обращении небесных миров»), подводившей итоги его наблюдениям и размышлениям над этим вопросом в течение более тридцати лет и содержавшей основы гелиоцентрической системы мира. Идеи Коперника, изложенные им в строго математической форме и выработанные на основе богатейшего фактического материала, лишь медленно и постепенно стали распространяться в кругу ученых различных стран, встречая с их стороны различную оценку. Так, наиболее известный астроном-наблюдатель рассматриваемой эпохи Тихо Браге (1546-1601) не признавал системы Коперника и в противовес ей выдвинул в 1588 г. свою собственную, согласно которой вокруг Солнца вращались все планеты, за исключением Земли; последняя же оставалась неподвижной и вокруг нее обращались Солнце с планетами и Луна. Это было некоторым шагом вперед по сравнению с системой Пто л омея, но решительным шагом назад по сравнению с системой Коперника (De Mundi Aetherei recentiori- bus phenomenis liber secundus, 1602). В то же время Кеплер (1571-1630) являлся не только убежденным сторонником гелиоцентрической системы, но и гениальным ученым, которому удалось развить учение Коперника, установив три закона планетных движений, носящие его имя (первые два были опубликованы им в Astronomia пот, 1609; третий был установлен им в мае 1618 г.). Мнение других, менее заметных ученых средне-европейских стран не представляет для нас существенного интереса; можно только констатировать, что учение Коперника, правда, с опозданием на 50-60 лет, стало им знакомо и трактовалось ими как серьезная*научная теория. Как было первоначально воспринято учение Коперника в Италии, Галилей повествует весьма красочно в начале второго дня «Диалога», вкладывая в уста Сагредо описание его беседы с посетителями лекций Христиана Вурстейзена (1544-1588), в которых последний пропагандировал это учение. Однако, и ц этой стране были, хотя и малочисленные, приверженцы «пифагорейского» учения. Среди них особого внимания заслуживает глубокий мыслитель Джордано Бруно (1548-1600), сожженный в Риме на костре по приговору инквизиции. Тех же воззрений придерживался Джакобо Маццони, учитель Галилея, единственный из профессоров Падуанского университета, не принадлежавший к стану перипатетиков. Интересно также, что- под влиянием новых фактов и доказательств, т. е. значительно позже, поколебался в непогрешимости системы Птоло- мея и такой заслуженный ученый, как Клавий (1537-1612), автор многократно переиздававшихся комментариев к «Сфере» Сакробоско, который в течение всей своей долгой жизни занимался изложением и защитой ее. 1* 4 ПРЕДИСЛОВИЕ Что касается Галилея, то он, повидимому, очень рано склонился к идеям Коперника. Об этом свидетельствуют его письма Маццони и Кеплеру, причем в письме к последнему (от 4 августа 1597 г.) Галилей указывает, что он продолжает работать над учением Коперника, которого придерживается «уже много лет». То обстоятельство, что, будучи с 1592 г. профессором математики в Падуанском университете и вследствие этого лектором сферической астрономии и теории планет, Галилей в первоначальный, по крайней мере, период излагал эти предметы в установившейся форме (как об этом свидетельствуют частично опубликованные после его смерти лекции Trattato delta Sfera о Cosmografia, 1656), не следует рассматривать как факт, находящийся в противоречии с собственным заявлением Галилея. Едва ли какое-либо иное изложение было в то время вообще возможно в стенах университета; к тому же Галилей пока не обладал ни окончательно сложившимися механическими воззрениями (см., например, его еще более раннюю работу Sermones de motu gravium, опубликованную только в 1854 г. и относящуюся к пизанскому периоду его деятельности, т. е. 1589-1592 гг.), ни такими наглядными доводами в ноль* зу системы Коперника, как наличие спутников Юпитера, фаз Венеры, солнечных пятен и т. д. Так, медленно и постепенно идеи Коперника находили признание немногих крупных и независимых ученых. Иначе отнеслась к ним церковь. Одними из первых испугавшихся действительно глубокой «революционности» книг Коперника, потрясавшей основы геоцентрической системы мира, а вместе с тем не только узко астрономические, но и значительно дальше идущие общие положения философии Аристотеля,оказались известные деятели реформации: Лютер (1483-1546) и Меланхтон (1497-1560). Первый назвал Коперника дураком, который намерен перевернуть вверх дном всю вселенную, а второй, являвшийся ученым идеологом реформации, считал необходимым, чтобы гражданские власти укротили астронома, который заставил Землю двигаться, а Солнце-стоять неподвижно. Существенной разницы между этими суждениями и позднейшими актами католической церкви нет. Последняя оказалась только более последовательной в своих выводах, как это явствует из «декрета святой конгрегации» от 5 марта 1616 г. и приговора, объявленного Галилею 22 июня 1633 г. Но на это были свои, особые, причины. Характер официальной науки конца XVI и начала XVII веков, культивировавшейся в университетах, в частности итальянских, достаточно хорошо известен. Авторитет Аристотеля стоял еще весьма высоко; изучение действительных явлений природы давно уже отошло на задний план и было заменено сопоставлением мнений, высказанных по поводу них Аристотелем или другими авторитетами из числа его комментаторов и последователей; научные работы носили поэтому характер только схоластических филологических упражнений; новые открытия и научные данные, на которые нельзя было закрыть глаза, объяснялись путем подведения их под уже готовые формулы, заимствуемые из того же богатого книжного арсенала без новой опытной проверки. К этому надо добавить, что философия Аристотеля и его последователей официально разделялась католической церковью, а весьма влиятельный иезуитский орден, основанный в 1534 г., уделял очень большое внимание тому, чтобы все новые научные данные не стояли в видимом противоречии с учением перипатетиков и в целях обеспечения единства направления мысли не дозволяли никому из членов ордена опубликовывать свои работы без санкции его высшей духовной администрации. Таким образом, критика философии Аристотеля граничила с выступлением против церковных канонов, а полемика ПРЕДИСЛОВИЕ 8 с отдельными патерами-иезуитами затрагивала интересы и достоинство этого ордена, как целого. Отсюда ясно, как трудна и опасна была научная деятельность тех новаторов, которые, под влиянием глубоких сдвигов во всей структуре современных им экономических отношений и развития техники, неизбежно вовлекались в конфликт со схоластическими доктринами. Знакомясь с жизнью и научной деятельностью Галилея, мы ясно видим, как первоначальная борьба его против отдельных заблуждений Аристотеля, касавшихся законов падения тел, их плавания и т. д., разгоралась все ожесточеннее и захватывала все б6л*>шие области знания, пока не вылилась в столкновение двух мировоззрений. В конечном счете Галилея судили и осудили за пропаганду учения Коперника не те десять монахов, которые были для этого назначены, и не те семь, которые подписали приговор, а католическая церковь, как таковая, увидевшая в Диалоге крайне опасное сочинение, сильнейшим образом подрывающее ее авторитет. В этом она не ошиблась: несмотря на оговорки, сделанные Галилеем (о чем мы скажем несколько ниже), Диалог является исключительно ярким документом, направленным против тех положений, с которыми солидаризовалась католическая церковь. Действительно, последняя взяла под свою защиту геоцентрическую систему Аристотеля-Птоломея, объявив, что признание Солнца неподвижным центром мира глупо и абсурдно с точки зрения философии и еретично по существу, как явно противоречащее многим текстам священного писания; придание же Земле суточного движения является по меньшей мере заблуждением в вопросах веры. Между тем весь основной текст Диалога свидетельствует о том, что единственной реальной системой мира Галилей считал гелиоцентрическую систему Коперника, в защиту которой собрал большое количество разнообразных убедительных аргументов. В этом сила Диалога как сочинения, носящего объективно антирелигиозный характер, не утраченный им до наших дней. Полное название рассматриваемой работы Галилея, помещенное на титульном листе, может ввести недостаточно подготовленного читателя в заблуждение. Возможно, что он отнесется к ней как к большому, выдержанному в классическом стиле математическому труду и будет искать в ней подробное изложение учений Птоломея и Коперника, объяснение преимуществ, которые дает последнее по сравнению с теорией эпициклов, указание на слабые места этого учения, может быть, частичное улучшение его, трактование законов Кеплера и т. д. Но почти ничего этого в Диалоге не содержится. Галилей в своем изложении до крайности упрощает систему Коперника, рассматривая движение планет, как совершающееся точно по концентрическим кругам, и только в одном случае у него проскальзывает выражение - среднее расстояние от Земли до Солнца; о Кеплере он упоминает только мимоходом и совсем не в связи с его законами; теорию эпициклов оставляет почти не затронутой. Вместо этого он суммирует все имеющиеся в его распоряжении данные из области механики, физики и астрономии, чтобы доказать как непреложную детину, что Земля обладает суточным и годовым движением, а Солнце стоит неподвижно, мастерски разбивая противоположные доводы и сознательно допуская рассуждения, которые могут на первый взгляд показаться отступлениями от основного хода мысли, но которые на самом деле подчинены одной целостной идее. Правда, и в обращении к читателю, и в заключительной части четвертого дня Диалога, и во многих местах текста Галилей говорит о системе Коперника только как о гипотезе; однако, эти 6 ПРЕДИСЛОВИЕ формальные и вынужденные изъяснения ни в какой мере не колеблют убедительнейших доводов в пользу ее реальности и не позволяют читателю ни на минуту усомниться в истинных намерениях творца Диалога. Содержание своего сочинения Галилей разбивает на четыре дня. Первый отводится им критике учения перипатетиков о совершенно различной природе небесных тел и Земли и доказательствам их большого сходства; второй день посвящается доказательству совместимости движений тел, находящихся на Земле, с суточным обращением последней вокруг своей оси; в течение третьего дня в основном разбирается вопрос об обращении Земли вокруг Солнца, причем к этому же дню отнесено доказательство большого удаления от Земли новой звезды, появившейся в 1572 г. в созвездии Кассиопеи, хотя этот вопрос, как затрагивающий изменяемость неба, скорее касается темы первого дня; наконец, четвертый день уделяется рассмотрению того, как явления приливов и отливов легко объясняются наличием в первую очередь суточного вращения...
Галилеевский «Диалог о двух главнейших системах мира» привлекает исследователей разнообразием представленных в нем стратегий аргументации и гибким сочетанием различных позиций и методов (эмпиризма и рационализма, оптимизма относительно человеческих познавательных способностей и скептицизма, рассуждений, оперирующих качественными характеристиками, и использования геометрических моделей и т.д.) . Действительно, в «Диалоге» поражает прежде всего изобретательность Галилея в построении аргументов и примеров и невозможность свести используемые им полемические стратегии к какой-то одной общей формуле.
Эта черта «Диалога» неразрывно связана с его основным содержанием. Ведь он посвящен сугубо научным вопросам, однако его адресатом не является определенное научное сообщество. Дело в том, что таковое сообщество еще не сформировалось, а вопрос устройства Вселенной вызывал жгучий интерес и обсуждался образованной публикой, включая сиятельных лиц. Галилей работает в ситуации, когда еще нет четко определенных приемов обоснования, допустимых в обсуждении научного вопроса. Галилею, собственно, во многом предстоит создать их, потому что имеющиеся стандарты аргументации (опора на авторитеты, например) его как раз не устраивают.
Однако есть и другое важное обстоятельство, связанное с основным содержанием «Диалога», которое вынуждает Галилея к использованию разнообразных и весьма изощренных полемических приемов. Особая сложность вопроса о том, Земля ли вращается вокруг Солнца или Солнце - вокруг Земли, происходит от того, что его невозможно решить указанием на факты. Как объясняет сам Галилей в «Диалоге», как бы ни обстояли дела, - будь Земля неподвижна, а небеса вращающимися, или будь Земля вращающейся, а небесная сфера неподвижной, - мы, находящиеся на Земле, будем наблюдать одно и то же.
Значительная часть отстаиваемых Галилеем научных тезисов касается явлений, которые невозможно наблюдать непосредственно, будь то реальное движение Земли или движение тела при отсутствии сопротивления среды. Задача Галилея состоит в том, чтобы вывести защищаемую им теорию из состояния «эмпирической невесомости». Для этого он должен подготовить своих читателей, чтобы они смогли увидеть в том, что доступно наблюдению и что подчас является для них вполне привычным, то, что недоступно непосредственному наблюдению. Надо изменить «способ видения». На это и направлены изобретаемые Галилеем способы аргументации.
Однако особенность ситуации, в которой он находится, заключается в том, что под вопросом оказывается не только космологическая или астрономическая теория. Для опровержения геоцентрической картины мира Галилей должен убедить своих читателей в том, что разрушало самые основания аристотелевской и средневековой науки: что данные Богом органы чувств не являются ни единственным, ни лучшим инструментом восприятия, что наблюдаемые движения не являются истинными движениями, что Вселенная безбрежна и необозрима и т.д. То есть Галилей изменяет само представление о том, на что может опираться аргументация в вопросах физических и космологических, что вообще можно рассматривать как наблюдение, на что может - или не может - опираться человеческое рассуждение. Понятно, что в подобной ситуации построение аргументации требует особой изобретательности . Ибо задача «Диалога» Галилея заключается в том, чтобы воспитать аудиторию, которая сможет воспринять его аргументы.
Начнем наше исследование с рассмотрения формы и структуры «Диалога». Здесь следует сказать, что форма диалога была в целом характерна для культуры Возрождения. Как отмечал Л.М. Баткин, «диалог не был просто одним из литературных жанров итальянского Возрождения. ...Композиция диалога соответствовала ренессансной способности брать совершенно разные духовные позиции как взаимно и равно необходимые, согласовывать их для приближения к неисчерпаемо-единственной Истине, использовать как рядоположные и, следовательно, неокончательные. Диалогическое изложение хорошо отвечало тому, что я бы назвал диалогичностыо гуманистического мышления...» . Мы привели эту цитату для того, чтобы подчеркнуть: к галилеевскому «Диалогу» эти характеристики неприложимы. В нем, несмотря на неизбежные оговорки и довольно небрежные попытки обмануть цензуру, с достаточной определенностью обозначена одна правильная, с точки зрения автора, позиция, и прилагаются все усилия для окончательного опровержения оппонентов.
В таком случае можно было бы предположить, что форма диалога является для галилееевского «Диалога» внешней, навязанной обстоятельствами и служащей только для того, чтобы отвести глаза цензуре. Это, однако, не так. Галилей весьма продуктивно использует названный жанр, выстраивая на его основе некоторые особые полемические стратегии.
Посмотрим прежде всего на персонажей «Диалога». Ими являются три венецианских патриция - Сальвиати, Сагредо и Симпличио. Первые два персонажа носят имена умерших друзей Галилея, тогда как имя третьего является «говорящим». С одной стороны, оно представляет собой итальянизированный вариант имени известного комментатора Аристотеля - Симпликия, - и вполне уместно для персонажа, который на протяжении всего диалога неизменно отстаивает аристотелевскую позицию. С другой стороны, слово «симпличио» в итальянском языке имеет значение «простак». Таким образом, это имя является частью средств, с помощью которых Галилей рисует образ данного персонажа и выражает свое отношение к нему, а через него - к приверженцам геоцентризма.
На уровне самого поверхностного рассмотрения дело выглядит так, что в «Диалоге» представлена симхметричная структура распределения убеждений. Сальвиати последовательно защищает коперниканство и критикует аристотелевскую физику и космологию. Симпличио так же неизменно и последовательно защищает аристотелизм. Сагредо выступает как непредубежденный и неангажированный судья их спора.
А поскольку в завершение «Диалога» все три персонажа дружно подчеркивают, что учение Коперника есть не более чем гипотеза и фантазия, и что ум человеческий неспособен проникнуть в бездну божественной премудрости, то, действительно, можно было бы подумать, что форма диалога служит исключительно для отвода глаз цензуре.
Однако рассмотрим персонажей «Диалога» и их роли более внимательно. Прежде всего заметим, что на страницах «Диалога» фигурирует еще и некий Академик, имя которого упоминается с большим уважением. На результаты его исследований ссылается Сальвиати. Названный персонаж своим авторитетом поддерживает позицию Сальвиати. Что же касается Сагредо, то он представлен как непредвзятый и при этом весьма любознательный и здравомыслящий человек. Однако фактически он играет на стороне Сальвиати. То он высоко оценивает аргументацию Сальвиати, то вспоминает весьма подходящий к рассуждениям Сальвиати пример, то побуждает более подробно рассмотреть доказательство, чем доставляет Сальвиати повод развить свои мысли и добавить аргументов. Наиболее язвительные реплики в адрес аристотелианцев Галилей вкладывает именно в уста Сагредо. Здесь можно увидеть тонкий психологический прием, ибо реплика тем более действенна, чем более неангажированным представлен высказывающий ее человек. Таким образом, благодаря форме диалога позиция ко-
перниканцев и противников Аристотеля выглядит как поддерживаемая многими голосами и согласная с нормальным здравым смыслом.
Что касается Симпличио, то на протяжении всего «Диалога» его неизменно отличают некоторая тупость, невежество в вопросах точных наук, догматическая зашоренность и панический страх лишиться опоры в виде признанного авторитета, которому можно следовать бездумно. Яркой противоположностью ему является любознательный,
открытый, остроумный, схватывающий «на лету» сложную научную аргументацию Сагредо .
Персонажи «Диалога» обладают яркими индивидуальными характеристиками, которые также вносят свой вклад в полемические стратегии названного текста, поскольку они соотносятся с одной из важных ценностных оппозиций возрожденческой культуры. В Сагредо можно видеть воплощение возрожденческого идеала свободного, самостоятельно мыслящего, независимого индивида. Опять-таки, в его уста Галилей вкладывает убийственную характеристику того способа мышления, который представляет Симпличио: «рабы Аристотеля, (которые) могут мыслить только его умом и чувствовать его чувствами» (С. 230).
В другом месте Сагредо высказывается так:
Я весьма сочувствую синьору Симпличио... Мне кажется, я слышу, как он говорит: «К кому будем прибегать для разрешения наших споров, если опрокидывается трон Аристотеля? Какому другому авторитету будем мы следовать в школах, в академиях, в обучении?.. .Значит, нужно... разрушить то убежище, тот Пританеум, где так уютно укрывалось столько жаждущих познания, где, не подверженные изменениям погоды и только переворачивая немногие листы бумаги, они обретали все познания природы? <...>» (С. 154).
направляемый единственно доводами разума, все время продолжал утверждать то, чему, видимо, противоречили чувственные опыты, и я не могу достаточно надивиться тому, как он все время продолжал настаивать, что Венера вращается вокруг Солнца и что она находится от нас в 7 раз дальше в одном случае, чем в другом, несмотря на то, что она всегда представляется нам одинаковой, тогда как должна была бы представляться в 40 раз большей (С. 434).
В другом месте, говоря о новых данных, полученных благодаря телескопическим наблюдениям, Сальвиати опять говорит:
Здесь нужно еще раз громко выразить удивление прозорливости Коперника и вместе с тем пожалеть, что он не живет в наше время, когда в опровержение кажущейся абсурдности совместного движения Земли и Луны мы наблюдаем, что и Юпитер, как бы вторая Земля, в обществе не одной Луны, а в сопровождении четырех лун совершает свой путь вокруг Солнца в 12 лет вместе со всем тем, что может быть заключено внутри орбит четырех Медицейских звезд (С. 435).
В такой оценке Коперника явственно слышится платоническая оценка разума как единственного источника истинного знания в отличие от чувств. Но не только. Не менее явственно здесь звучит высокая оценка свободной, независимой человеческой индивидуальности.
Здесь следует отметить, что характерной чертой галилеевского текста является интенсивное присутствие на его страницах аргументов, апеллирующих к ценностям и оценкам. В свое время А. Койре, описывая сущность научной революции XVII в., выделял такую ее черту, как «исключение из научного обихода всех суждений, основанных на качественных оценках, понятиях совершенства, гармонии, образности и намерениях» . Результат научной революции был именно таким. Однако в ходе научной революции аргументы подобного рода были необходимы, во-первых, потому, что их нередко использовал Аристотель, а во-вторых, потому что Галилей, как уже было сказано, обращается не к определенному профессиональному сообществу, а к широкому кругу образованной публики, у которой вопрос об истинном устройстве универсума, непосредственным образом затрагивавший мировоззренческие вопросы, вызывал жгучий интерес. Поэтому апелляция к ценностям была неизбежной. Чувствуется, впрочем, что для Галилея она вполне органична.
Мировоззренческое значение Коперникова учения было связано с тем, что оно подрывало оппозицию земного и небесного, т.е. низшего, несовершенного, преходящего и высшего, совершенного, неизменного. Эта оппозиция является несущей конструкцией аристотелевской космологии. И в то же время она носит выраженный ценностный характер. Поэтому Галилей так же, как Аристотель и его последователи, апеллирует к ценностям. Только это другие ценности.
Сагредо. Я не могу без большого удивления и даже большого сопротивления разума слушать, как в качестве атрибутов особого благородства и совершенства природным и целостным телам вселенной приписывают невозмутимость, неизменность, неразрушаемость и т.д., и, наоборот, считают великим несовершенством возникаемость, разрушаемость, изменчивость и т.д., сам я считаю Землю особенно благородной и достойной удивления за те многие и весьма различные изменения, превращения, возникновения и т.д., которые непрерывно на ней происходят; если бы она не подвергалась никаким изменениям, если бы вся она была огромной песчаной пустыней или массой яшмы, или если бы во время потопа застыли покрывавшие ее воды, и она стала огромным ледяным шаром, где никогда ничто не рождается, не изменяется и не превращается, то я назвал бы ее телом, бесполезным для мира и, говоря кратко, излишним и как бы не существующим в природе; я провел бы здесь то же различие, какое существует между живым и мертвым животным; то же я скажу о Луне, Юпитере и других мировых телах. Чем больше я углубляюсь в рассмотрение суетности распространенных суждений, тем больше я нахожу их легкомысленными и нелепыми. ...Те, кто превозносят не- уничтожаемость, неизменность и т.д., побуждаются говорить такие вещи, как я полагаю, только великим желанием прожить подольше и страхом смерти; они не думают, что если бы люди были бессмертны, то им совершенно не стоило бы появляться на свет. Они заслуживают встречи с головой Медузы, которая превратила бы их в статую из алмаза или яшмы, чтобы они стали совершеннее, чем теперь. Сальвиати. Может быть, такая метаморфоза пойдет им на пользу, так как, по-моему, лучше совсем не рассуждать, чем рассуждать превратно (С. 366).
Здесь мы видим, что Галилей (устами Сальвиати), как и Аристотель, в своей аргументации использует доводы от ценностей и совершенства, однако его ценности противоположны тем, на которые опиралась Аристотелева физика и космология. Галилей апеллирует к ценностям возрожденческой культуры, таким как новизна и творчество, чтобы сделать неубедительными аргументы аристотелианцев.
И даже тогда, когда Галилей по видимости апеллирует к тем же ценностям, что и его оппоненты, он придает им совершенно другой смысл. Так, он соглашается с Аристотелем в тоги, что Вселенная совершенна. Но если для Аристотеля это означало гармоничную и стабильную иерархию высшего и низшего, то для Галилея постулат совершенства Вселенной становится оружием против аристотелевской иерархии подлунного и надлунного миров. Галилей говорит о том, что во Вселенной, все части которой находятся в совершенном порядке, ни для какого тела не может быть естественным прямолинейное движение. Если есть естественное движение, то оно могло бы быть только
круговым для любых тел, - заявляет Галилей. Это заявление подрывает основное аристотелевское противопоставление надлунной и подлунной сфер: по Аристотелю, для тел надлунного мира естественным является круговое движение, а для тел подлунного - прямолинейное. Галилей обосновывает свое заявление тем, что в совершенной, упорядоченной Вселенной все части находятся на своих местах, следовательно, и двигаться они должны так, чтобы все оставалось на своих местах, а это возможно только при круговом движении.
Интересно при этом утверждение Галилея, что прямолинейное движение по своей природе бесконечно, ибо прямая линия бесконечна. Рассуждая таким образом, Галилей явно игнорирует слова самого Аристотеля. Аристотель недвусмысленно отвергает возможность бесконечной линии - ведь он считает Вселенную конечной . Отношение Галилея к бесконечности принципиально отличается от аристотелевского и заставляет вспомнить о Николае Кузанском .
Посмотрим, далее, как в «Диалоге» обсуждается вопрос о том, для чего существуют бескрайние космические пространства и небесные тела. Этот вопрос возникает в связи с объяснениями Галилея, почему астрономы не наблюдают никаких следствий годичного движения Земли. Это объясняется тем, что расстояние до звездной сферы гораздо больше, чем предполагалось до сих пор. Данное предположение и вызывает следующую реплику Симпличио
Симпличио. Эти рассуждения совершенно правильны, и никто не отрицает, что величина неба может превосходить наше воображение, а также что бог мог создать его еще в тысячу раз большим, но мы не смеем допускать, чтобы хоть что-нибудь было создано впустую и существует во вселенной напрасно. И раз мы видим этот прекрасный порядок планет, расположенных вокруг Земли на пропорциональных расстояниях, чтобы оказывать на нее влияние для нашего блага, то для чего еще помещать между верхней орбитой Сатурна и звездной сферой какое-то обширнейшее пространство, без единой звезды, лишнее и напрасное? Для чего? Для чьей радости и пользы? (С. 461).
Рассуждения о целесообразности всего сотворенного и о том, что круговращения небес служат тому, чтобы в подлунный мир изливались благотворные влияния, характерны для средневековой физики . Стратегия аргументации Галилея в данном случае состоит в указании на то, что мы ничего определенно не знаем о характере этих влияний и о том, как они связаны с расстояниями. Но главным является следующий довод: рассуждения о том, с какой целью сотворены небесные тела, превосходят возможности человеческого разума. Мнение, что все сотворено ради Земли и ее обитателей, представляется Галилею слишком уж наивным, с одной стороны, и дерзким - с другой . Мы не вправе считать себя способными судить, для чего Бог сотворил множество небесных тел, или выносить суждение о том, какие размеры являются для Вселенной подходящими, а какие - «слишком огромными». Эти доводы Галилея представляются нам интересными тем, что за внешней формой смирения здесь скрывается нечто прямо противоположное: уверенность в возможности человеческого разума учесть ту естественную ограниченность, которая заставляла человека полагать себя центром мира и средоточием всех забот и помыслов Бога и, тем самым, ее преодолеть, встав на некую универсальную точку зрения, приоткрывающую разуму то, что есть на самом деле .
Таким образом, мы видим, что использование Галилеем аргументации, опирающейся на цели и ценности, служит не тому, чтобы установить связь между признанной и новой картинами мира, и не тому, чтобы (как это утверждал Фейерабенд) замаскировать глубину разрыва нового научного мышления с традицией, а для того, чтобы показать несоответствие аристотелевской космологии новым ценностям и представлениям о Вселенной, рожденным в эпоху Возрождения.
Ввиду глубокого разрыва не только с космологией и физикой, унаследованными от Аристотеля, но и со стандартами научности и традиционными представлениями о человеческом познании, оказывается явно недостаточным багаж совместно разделяемых Галилеем и его оппонентами положений, на которые Галилей мог бы опираться, выстраивая свою аргументацию. В подобной ситуации большое значение приобретает внутренняя критика аристотелевской физики и космологии. Она постоянно присутствует на страницах «Диалога». Галилей указывает на паралогизмы или непроясненность фундаментальных понятий аристотелевской физики.
Например, Аристотель выделял три вида движений: от центра, к центру и вокруг центра. Галилей вкладывает в уста Сагредо реплику, что тем самым Аристотель уже исходит из того, что в мире существует только одно круговое движение и, следовательно, только один центр, к которому единственно и относятся прямолинейные движения вверх и вниз; ...если я скажу, что во вселенной могут существовать тысячи круговых движений и, следовательно, тысячи центров, то мы получим еще тысячи движений вверх и вниз (С. 112).
Такое разделение видов движения, отмечает Сагредо, на движение вокруг центра и движения вверх и вниз, «предполагает мир не только завершенным, но даже обитаемым нами» (Там же).
Таким образом, положение о центре мира, с которым совпадает центр Земли, Галилей хочет представить как произвольное и чисто субъективное представление, обусловленное тем, что человек не может не считать то место, где находится он сам, центром. Для Аристотеля, разумеется, это положение представлялось подтверждаемым всеми наблюдениями за движениями небесными и земными, а также соответствующим и здравому смыслу, и гармоничному и целесообразному устройству Космоса. Если оставаться внутри аристотелевской системы, то никакого паралогизма здесь нет. Поэтому критика Галилея, в сущности, не является внутренней. Он обращается к читателям - современникам и предлагает им встать на более универсальную, нежели аристотелевская, точку зрения, свободную от ограниченности человеческих представлений.
Вот еще один пример того, как Галилей стремится выявить логическую непоследовательность в рассуждениях Аристотеля. Аристотель утверждает, что для земли, понимаемой как одна из четырех стихий, естественным является прямолинейное движение к центру мира. В силу этого движения центр Земли и совпадает с центром мира. У Сальвиати рассуждение Аристотеля переворачивается и приводит к противоположному выводу:
Сальвиати. Не говорит ли он (т.е. Аристотель. - 3. С.), что круговое движение было бы для Земли насильственным и потому невечным? И что это было бы нелепостью, так как миропорядок вечен? Симпличио. Говорит.
Сальвиати. Но если то, что насильственно, не может быть вечным, то обратно, что не может быть вечным, не может быть естественным; движение же Земли книзу никак не может быть вечным, а следовательно, не является и не может быть естественным, как всякое движение, которое не является вечным. Но если мы припишем Земле круговое движение, то оно может быть вечным как в отношении самой Земли, так и ее частей, а потому и естественным (С. 233).
И в этом рассуждении мы видим полное изменение аристотелевского положения и подмену его другим. Для Аристотеля движение - это переход вещи от одного состояния к другому. Когда достигнуто устойчивое состояние, вещь покоится. Естественным является именно движение, приводящее вещь к ее естественному месту, в котором она, разумеется, покоится. Что касается неизменно круговращающихся небесных тел, то их движение сохраняет их пребывание в естественном для них месте. Но потому-то их круговращение и является единством движения и покоя, и в силу этого - более совершенным видом движения, чем прямолинейное движение. Для Аристотеля, покой обладает онтологической первичностью. Тогда как у Галилея акцент ставится именно на постоянном, неизменном движении, в которое вовлечены даже те тела, которые представляются нам неподвижными.
Или посмотрим на то, как Галилей критикует утверждение Аристотеля о неизменности небесных тел. С тем, как Галилей изменяет ценностную оппозицию изменчивого и неизменного, мы уже познакомились. Обратимся теперь к чисто концептуальной критике. Аристотель обосновывает отсутствие изменений в надлунной сфере отсутствием противоположностей . На это Галилей возражает, что у неизменности есть противоположность - это изменчивость .
Может показаться, что Галилей обнаружил у Аристотеля логическую непоследовательность. Но для самого Аристотеля никакой непоследовательности здесь не было. Изменчивость подлунного мира была, конечно, противоположностью неизменности надлунного мира.
Симпличио. Это может быть только софизмом...
Сагредо. Выслушайте аргумент, а потом называйте его и распутывайте. Небесные тела, раз они не возникают и неуничтожаемы, имеют в природе противоположности, т.е. тела возникающие и уничтожаемые; но где существует противоположность, там существует возникновение и уничтожение; значит, небесные тела возникают и уничтожаемы.
Симпличио. Не говорил ли я вам, что это может быть только софизмом. Это одно из своеобразных рассуждений, которые называются соритами; таково, например, рассуждение о критянине, который говорил, что все критяне - лжецы; ...В такого рода софизмах можно крутиться целую вечность, не приходя ни к какому заключению.
Сагредо. До сих пор вы его только назвали, теперь вам остается его распутать, показав ошибку.
Симпличио. Что касается его разрешения и объяснения его ошибки, то разве вы не видите прежде всего очевидного противоречия: небесные тела не возникают и неуничтожаемы, значит, небесные тела возникающи и уничтожаемы? Кроме того, противоположностей не существует среди небесных тел, они существуют только среди элементов, обладающих противоположностями движений вишит е1 беокит, и противоположностями легкости и тяжести; но в небесах, где движение происходит кругообразно,- и этому движению никакое другое не противоположно - отсутствуют противоположности, а потому небеса неуничтожаемы, и т.д.
Сагредо. Позвольте, синьор Симпличио. Пребывает ли та противоположность, в силу которой, по вашему убеждению, некоторые простые тела уничтожаемы, в самом таком теле, или же связана с другим телом? Пребывает ли, например, спрашиваю я, влажность, в силу которой разрушается некоторая часть Земли, в самой Земле, или же в другом теле, например в воздухе или воде? Вы скажете, я думаю, что как движение вверх и вниз, так и тяжесть и легкость, которые вы считаете основными противоположностями, не могут находиться в одном и том же объекте, и этого не может быть также с влажностью и сухостью, с теплом и холодом; приходится, следовательно, вам сказать, что когда тело разрушается, то разрушение происходит в силу того свойства, которое находится в другом теле и противоположно его собственному. Поэтому, чтобы сделать небесное тело уничтожаемым, достаточно обнаружить в природе тело, обладающее противоположностью небесному телу; а таковы элементы, если действительно уни- чтожаемость противоположна неуничтожаемое™.
Симпличио. Нет, этого недостаточно, дорогой синьор. Элементы изменяются и разрушаются потому, что соприкасаются и перемешиваются друг с другом и, таким образом, могут воздействовать друг на друга своими противоположностями; но небесные тела отделены от элементов; элементы не оказывают действия на них, хотя небесные тела и воздействуют на элементы. Если вы хотите доказать возникновение и уничтожение небесных тел, то вам нужно показать, что и среди них пребывают противоположности.
Сагредо. Тогда я вам найду их и среди небесных тел. ...противоположны плотность и редкость, столь широко распространенные в небесных телах, что вы считаете звезды не чем иным, как только более плотными частями небес...» (С. 138-141).
Но Аристотель имел в виду не такого рода противоположности, когда говорил о противоположностях как условии изменения. В случае изменения субстрат переходит из одного состояния в другое, противоположное. Говоря о противоположностях, Аристотель постоянно подразумевает противоположности, которые может принимать один субстрат. А свойства подлунного и надлунного миров разведены у него по разным онтологическим уровням, и речи не может быть о переходе субстрата от одного из этих свойств к другому. Ведь субстратом небесных тел является эфир - «иное, обособленное тело, имеющее настолько более ценную природу, насколько дальше оно отстоит от здешнего мира» . Можно было бы сказать, что Аристотелево доказательство неизменности надлунного мира уже предполагает онтологическое различие между надлунным и подлунным мирами, и только дает дальнейшую экспликацию этого различия. Однако это само по себе логической погрешностью не является.
Галилей же меняет смысл слов Аристотеля, ставя противоположные качества изменчивого и неизменного в один ряд. Он просто не желает исходить из той предпосылки, которая была самоочевидной для Аристотеля. Она потеряла для него, как и для Николая Кузанского, Н. Коперника, Дж. Бруно, свою очевидность.
Таким образом, критика Аристотеля у Галилея не является внутренней. Перед нами всякий раз оказываются разные базисные допущения, на которых вырастают разные концептуальные системы. Но разве любые допущения равноценны? Разве они не могут быть проверены опытом? С необходимостью опытной проверки и подтверждения согласны, разумеется, и последователи Аристотеля, и Галилей. Проблема, однако, заключается в том, что Галилей делает утверждения о процессах и явлениях, которые невозможно наблюдать непосредственно. В самом деле, Галилей говорит о движении Земли и в то же время объясняет, что оно не может быть заметно. Он обсуждает движение без сопротивления среды, что является вещью не просто ненаблюдаемой, но в то же время невозможной. Он рассуждает о том, как с Луны воспринимался бы свет, отраженный от Земли, об устройстве поверхности Луны и подобных вещах, которые уж никак не даны были его современникам в опыте.
Недаром Галилей говорит о том, что наблюдалось бы «если не глазами во лбу, то очами умственными» (С. 242), и в этих словах правомерно видеть намек на слова Платона, который говорил, объясняя свое понимание астрономии, что созерцать небесные явления надо при помощи мышления, а не глазами .
Важнейшей частью галилеевской аргументации и его полемических стратегий является изобретательное выстраивание таких способов трактовки наблюдений и экспериментов, которые позволяют сделать ненаблюдаемое наблюдаемым. Именно тут, в первую очередь, мы видим значение Галилея как основоположника новой науки.
Стратегии обращения Галилея с опытными данными стали объектом многочисленных исследований .
Проблема, как уже было сказано, заключается в том, что явления, о которых говорит Галилей, не наблюдаемы непосредственно; а то, что наблюдается непосредственно, нуждается в критическом истолковании на предмет того, что именно наблюдается. Видимость отличается от реальности, и подчас принципиальным образом. В постоянном подчеркивании этого можно видеть знак принадлежности Галилея пла- тонистической традиции. Но особенность позиции Галилея состоит в том, что, для него, «зазор» между видимостью и реальностью, обусловленный позицией наблюдателя на движущейся Земле, строением и возможностями человеческого глаза, расстоянием до наблюдаемого объекта и т.д., может быть рационально определен и учтен .
Вот, например, в начале Дня первого Галилей устами Сальвиати выдвигает утверждение, что падающее тело, выйдя из состояния покоя и непрерывно ускоряясь, проходит все степени медленности. Так что в первые мгновения падения тяжелое чугунное ядро имеет такую скорость, что, если бы не дальнейшее ускорение, оно с этой скоростью не прошло бы свой путь и за сто, и даже за сто тысяч лет. Данное утверждение вопиюще расходится с опытом, показывающим, насколько стремительно несется падающее ядро. Бесконечные степени медленности, разумеется, наблюдать невозможно. Это - чисто умозрительная конструкция, приложение к случаю падения определенных представлений о строении континуума. Однако Галилей находит способ сделать ее зримой и даже подтверждаемой опытом. Под его пером то, что изначально было ненаблюдаемой теоретической конструкцией, заменяется мысленной серией экспериментальных ситуаций. Галилей заменяет падение по прямой скатыванием по наклонной плоскости. Подобная замена обосновывается тем, что скорости падения и скатывания находятся между собой в определенном пропорциональном отношении. После этого нам достаточно представить себе неограниченный ряд все более пологих наклонных плоскостей, чтобы осознать, что скатывание по ним начинается с очень малых степеней скорости. Это вполне представимо, а также реализуемо на практике. В результате подобная - воображаемая, но практически возможная - серия скатываний выступает как реальное, материальное воплощение такого абстрактного понятия как «сколь угодно малая степень скорости». При этом, разумеется, мы все равно не сможем наблюдать «все степени медленности». Тогда какую же роль играет предложенный эксперимент? Мысленный он или реальный? Получается, что одно нельзя оторвать от другого, поскольку реальный эксперимент служит тому, чтобы побудить нас увидеть в скатывании по наклонной плоскости - вертикальное падение, а в ряду уменьшающихся скоростей - сколь угодно малую скорость. То есть мысленное представление ряда все более пологих наклонных плоскостей побуждает читателей совершить предельный переход и дополнить наблюдаемое тем, что уже ненаблюдаемо. Важно, что доступное наблюдению и ненаблюдаемое оказались связанными в одной серии непрерывных переходов.
Обратим внимание на характерные черты галилеевского метода: умозрительной конструкции ставится в соответствие модель, которая является столь же материальной, сколь и умозрительной. Как ни странно звучит эта последняя фраза, мы на ней настаиваем: модель является и материальной, и умозрительной . Более того: именно создание моделей такого рода составляет отличительную черту развиваемого Галилеем экспериментального метода. Обратим внимание и на следующий чрезвычайно важный момент (который в данном примере, может быть, еще не так явен): взаимопереплетение умозрительной конструкции и эмпирической модели, возможность подставлять одну на место другой, опираются на реальное предметное манипулирование, на возможность создать сколь угодно ровные и пологие наклонные плоскости. Переход умозрительного в материальное и экспериментальное оказывается возможным благодаря своего рода технической деятельности.
Вот следующая иллюстрация того, как Галилей обосновывает свое утверждение, беря при этом некоторое явление в качестве модели другого. Речь идет об одном из аргументов, обосновывающих неровность лунной поверхности. Вопрос этот имеет важное значение для опровержения представления о «лунной грани», т.е. качественной противоположности надлунного и подлунного миров. Галилей стремится доказать сходство между Землей и Луной там, где аристотелевская космология видит принципиальное различие. Луна, заявляет Галилей, ссылаясь на факт солнечных и лунных затмений, светит отраженным светом. Но тогда, отраженным светом Солнца светит и Земля. Она, как и Луна, способна отражать свет Солнца и даже освещать Луну. С Луны Земля виделась бы светящейся, подобно тому, как мы видим Луну. То, что мы видим Землю не светящейся, как Луна, а темной, определяется нашими условиями наблюдения - тем, что мы находимся не на Луне, а на Земле (С. 161).
Все эти утверждения Галилея наталкиваются на положения аристотелевской космологии, согласно которым Луна является прозрачным и абсолютно гладким эфирным телом. Поэтому Галилей начинает доказывать, что только тело с неровной поверхностью может отражать свет таким образом, как это делает Луна. Поверхность Луны недоступна непосредственному наблюдению. (Здесь надо подчеркнуть, что знаменитые галилеевские телескопические наблюдения, и среди них - наблюдения гор и впадин на Луне, - тоже не являются непосредственными. Горы и впадины являются результатом интерпретации изменений видимого облика Луна в течение всей ночи.) Однако Сальвиати предлагает наблюдение, в ходе которого эта поверхность заменяется другими. Вместо недостижимого предмета нам предлагается его модель.
Сальвиати. Будьте любезны, возьмите это зеркало, висящее здесь на стене, и выйдем во двор... Повесьте зеркало вот здесь, на этой стене, куда падает Солнце; отойдем отсюда и спрячемся в тень. Вот там две поверхности, на которые падает Солнце, т.е. стена и зеркало. Скажите мне теперь, какая вам кажется более светлой - поверхность стены или поверхность зеркала? Вы не отвечаете?
Сагредо. Я предоставляю отвечать синьору Симпличио, ведь у него были затруднения; сам-то я с самого начала опыта был убежден, что поверхность Луны неизбежно должна быть чрезвычайно плохо выровненной.
Сальвиати. Скажите, синьор Симпличио, если бы вам нужно было срисовать эту стену с этим повешенным на ней зеркалом, то где воспользовались бы вы более темными красками - рисуя стену или рисуя зеркало?
Симпличио. Гораздо более темными, изображая зеркало.
Сальвиати. Значит, если от той поверхности, которая представляется более светлой, идет более сильное отражение света, то стена живее отразит нам лучи Солнца, чем зеркало (С. 169-170).
Правда, Симпличио возражает, что есть такое место, с которого поверхность зеркала кажется не просто яркой, но столь же слепящей, как само Солнце, лучи которого она отражает. Однако Сальвиати тут же объясняет, что это обстоятельство только подкрепляет его утверждение:
Сальвиати. Вы с вашей обычной проницательностью предупредили меня, так как мне было нужно это же самое наблюдение для разъяснения остающегося. Итак, вы видите разницу между двумя отражениями, вызванными двумя поверхностями, - поверхностью стены и поверхностью зеркала; на них совершенно одинаково падают солнечные лучи, и вы видите, как отражение от стены распространяется во все противоположные ей направления, а отражение зеркала идет лишь в одну сторону, причем оно ничуть не больше самого зеркала; вы видите равным образом, как поверхность стены, с какого бы места ее ни рассматривать, всегда кажется по яркости равномерной и в общем гораздо более яркой, чем поверхность зеркала, за исключением только того маленького места, куда падает отражение зеркала, так что оттуда оно представляется значительно более ярким, чем стена. Из этих столь ощутимых и наглядных опытов, мне кажется, можно очень легко прийти к познанию того, идет ли отражение, которое доходит к нам от Луны, как от зеркала или же как от стены, т.е. от гладкой поверхности или же от шероховатой (С. 170-171).
После чего Сагредо заявляет:
Сагредо. Если бы я оказался на самой Луне, то, думаю, не мог бы более ощутимо убедиться в неровности ее поверхности, чем сейчас, наблюдая ее под углом зрения нашего разговора (Там же).
Таким образом, читателя опять наводят на мысль, что без непосредственного наблюдения можно обойтись, если смотреть на вещи не глазами во лбу, а очами умственными, т.е. правильно истолковывать то, что доступно наблюдению. Тогда можно достигнуть очевидности более несомненной, чем та, свидетельствами которой являются чувства. Обратим внимание на то, что это возможно только под определенным углом зрения, т.е. только в определенном теоретическом контексте, когда наблюдаемые предметы играют роль моделей для наблюдения чего-то другого.
Но на каком основании им присваивается такая роль? Ведь сам Сальвиати немедленно замечает, что против предложенных им наблюдений может быть выдвинуто серьезное возражение: ведь стена и зеркало плоские, а Луна - шар. После этого приносится сферическое зеркало. Теперь оно будет играть роль модельного объекта, поскольку обладает большим сходством с моделируемым объектом. Проводится новое наблюдение, которое должно показать, что и зеркало сферической формы не отражает свет равномерно во все стороны. Наблюдению предшествует рассуждение Сальвиати, объясняющего, что сферическое зеркало рассеивает лучи света, так что в глаз попадает только малая их часть. Поэтому отражение от сферического зеркала не может выглядеть так, как отражение света от Луны. Что и подтверждается наблюдением.
Так что и в этом случае мы видим последовательность модельных объектов, в данном случае их два. Галилей не претендует, что они - или последний из них - достаточно похожи на Луну. Да этого для его аргументации и не требуется. Ведь они выступают эмпирическими моделями процесса отражения световых лучей, ибо речь идет именно об этом процессе. Так что в конечном счете и первая модель, и вторая выступают частными случаями общей теоретической модели отражения света и восприятия его нашими органами зрения. А без теоретической модели мы и не смогли бы понять значение этих наблюдений.
И наконец, третий пример, который мы хотели бы рассмотреть: опыт с падением камня с вершины мачты движущегося корабля. Тут обращает на себя внимание сложная структура аргументации, в которую вплетен данный эксперимент. Он призван служить опровержением опровержения: а именно, опровержения коперниканского утверждения о вращении Земли ссылкой на непосредственно наблюдаемый факт, что камень, падающий с вершины башни, падает по отвесной линии у ее основания.
Данное наблюдение предъявлялось как опровержение коперни- канства, ибо подразумевалось, что, если бы Земля вращалась, то камень падал бы не у основания башни, поскольку за время падения камня башня переместилась бы к востоку. И это, далее, иллюстрировалось утверждением о следующем наблюдении: если корабль стоит, то камень падает с вершины мачты точно у ее основания, а при движении корабля - ближе к корме.
Любопытно, что в «Диалоге» именно Сальвиати приводит целую серию наблюдений и экспериментов, свидетельствующих против утверждения о вращении Земли: это и упомянутое падение камня, и выстрелы из пушки вертикально вверх или на все стороны света (ядро во все стороны пролетает одинаковое расстояние), и движение облаков и птиц, которые не отстают от Земли, и многое другое. В результате Симпличио приободряется и обретает уверенность. Для читателя тут завязывается интрига: что же будет дальше, как Сальвиати сумеет ответить на такое множество опровергающих его свидетельств?
А Галилей посредством такого приема еще раз дает понять, что сторонники Коперника слышат доводы противной стороны и продумывают их, чего не скажешь о сторонниках традиционных представлений. Здесь мы лишний раз убеждаемся в том, как умело использует Галилей психологические приемы полемики. Но при этом его аргументы ни в коем случае не сводятся к приемам такого рода.
В ответ на перечисленные опыты и наблюдения Галилей должен доказать, что и камень, отвесно падающий с вершины башни, и ядро, выпущенное будь то вверх, будь то на восток или на запад, участвуют в движении Земли, поэтому по их наблюдаемому движению невозможно заключить о том, движется Земля или нет. Однако идея «участия» одного тела в движении другого без их непосредственного контакта неприемлема для аристотелианца.
Перед Галилеем стоит непростая задача: каким-то образом сделать наблюдаемым то, что в принципе наблюдать невозможно. В ходе продолжительной и прихотливо развивающейся дискуссии и появляется упоминание о наблюдениях за падением камня с мачты движущегося корабля.
При этом Сальвиати предупреждает Симпличио, что случай с кораблем слишком отличен от случая с Землей, ибо, если Земля вращается, то это движение для нее естественно, тогда как движение корабля естественным не является. Однако, указав на это различие, Сальвиати довольствуется принятием Симпличио следующей предпосылки: «явления на Земле должны соответствовать явлениям на корабле» (С. 242). Итак, модельный объект выбран, в данном случае - по соглашению с оппонентом. Вслед за этим Сальвиати заявляет, что такого опыта на движущемся корабле на самом деле никто не проводил. Симпличио негодует:
Сальвиати. ...Производили ли вы когда-нибудь опыт на корабле? Симпличио. Я его не производил, но вполне уверен, что те авторы, которые его производили, тщательно его рассмотрели...
Сальвиати. Возможно, что эти авторы ссылались на опыт, не производя его; вы сами являетесь тому хорошим примером, когда, не производя опыта, объявляете его достоверным и предлагаете нам на слово поверить им; совершенно так же не только возможно, но и достоверно, что авторы поступали таким же образом, отсылая к своим предшественникам и никогда не доходя до того, кто этот опыт проделал сам, ибо всякий, кто его проделает, найдет, что опыт показывает совершенно обратное написанному, а именно, что камень всегда упадет в одно и то же место корабля, неподвижен ли тот или движется с какой угодно скоростью. Отсюда, так как условия Земли и корабля одни и те же, следует, что из факта всегда отвесного падения камня к подножью башни нельзя сделать никакого заключения о движении или покое Земли.
Симпличио. Как же это, не проделав ни ста испытаний, ни даже одного, вы выступаете столь решительным образом? Я возвращаюсь к своему неверию и к убеждению, что опыт был произведен первоначальными авторами, которые на него ссылаются, и что он показывает то, что они утверждают.
Сальвиати. Я и без опыта уверен, что результат будет такой, как я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал; более того, я скажу, что вы и сами так же знаете, что не может быть иначе, хотя притворяетесь или делаете вид, будто не знаете этого. Но я достаточно хороший ловец умов и насильно вырву у вас признание (Там же.
В другом месте Галилей дает интересную трактовку этого платони- стического припоминания. Там обсуждается вопрос о траектории тела, выпущенного из пращи, и в какой-то момент Симпличио восклицает:
Симпличио: Дайте мне немного подумать, так как я никогда не размышлял об этом.
Сальвиати: Между нами, синьор Сагредо, вот оно quoddam reminisce, правильно понимаемое, налицо (С. 292).
Следовательно, припоминанием называется работа мышления, освобождающегося от давления авторитетов, догм и от слепого доверия свидетельствам чувств и опирающегося только на собственные, т.е. логические основания.
Что касается вопроса о падении камня с вершины мачты движущегося корабля, то здесь Сальвиати направляет процесс припоминания следующим образом. Он предлагает представить идеально гладкую и твердую наклонную поверхность и идеально твердый и круглый шар. Положенный на плоскость шар стал бы, как догадывается Симпличио, скатываться по наклону с ускорением настолько долго, насколько продолжалась бы данная плоскость. Если положить шар и придать ему импульс, подтолкнув его на такой плоскости вверх, то он будет двигаться с замедлением и в конце концов остановится. После этого Сальвиати ставит вопрос, что произойдет с шаром, если плоскость не имеет ни подъема, ни спуска, а расположена параллельно горизонту, если шару придан импульс, а все препятствия для движения устранены.
Симпличио. Я не могу открыть здесь причины для ускорения или для замедления, поскольку тут нет ни наклона, ни подъема. Сальвиати. Так, но если здесь нет причины для замедления, то тем менее может находиться здесь причина для покоя. Поэтому сколь долго, полагаете вы, продолжалось бы движение этого тела? Симпличио. Столь долго, сколь велика длина такой поверхности без спуска и подъема.
Сальвиати. Следовательно, если бы такое пространство было беспредельно, движение по нему равным образом не имело бы предела, т.е. было бы постоянным?
Симпличио. Мне кажется, что так, если бы тело было из прочного материала.
Сальвиати. Это уже предполагается, поскольку было сказано, что устраняются все привходящие и внешние препятствия, а разрушае- мость движущегося тела есть одно из привходящих препятствий. Скажите мне, что именно считаете вы причиной того, что этот шар движется по наклонной плоскости самостоятельно, а по плоскости поднимающейся не иначе, как насильственно?
Симпличио. То, что тяжелые тела имеют свойство естественно двигаться к центру Земли и лишь насильственно вверх к периферии, наклонная же поверхность такова, что приближает к центру, а поднимающаяся удаляет.
Сальвиатп. Следовательно, поверхность, которая не имела бы ни наклона, ни подъема, должна была бы во всех своих частях одинаково отстоять от центра. Но из подобных плоскостей есть ли где такие в мире?
Симпличио. Такие есть, - хотя бы поверхность нашего земного шара, будь только она вполне гладкой, а не такой, какова она на самом деле, т.е. неровной и гористой; такова, например, поверхность воды, когда она тиха и спокойна.
Сальвиатп. Следовательно, корабль, движущийся по морской глади, есть одно из тех движущихся тел, которые скользят по одной из таких поверхностей без наклона и подъема и которые поэтому имеют склонность в случае устранения всех случайных и внешних препятствий двигаться с раз полученным импульсом постоянно и равномерно?
Симпличио. Кажется, что так должно быть.
Сальвиатп. И тот камень, который находится на вершине мачты, не движется ли он, переносимый кораблем по окружности круга, вокруг центра, следовательно, движением, в нем не уничтожаемым при отсутствии внешних препятствий? И это движение не столь же ли быстро, как движение корабля?
Симпличио. До сих пор все идет хорошо. Но дальше?
Сальвиати. Не выведете ли вы, наконец, сами и последнее заключение, если сами знаете вперед все предпосылки? (С. 247-248).
Вывод, к которому Галилей подводит Симпличио, а вместе с ним и читателя, заключается в том, что, так как признана эквивалентность ситуаций с движущимся кораблем и с вращающейся Землей, то из всех перечисленных наблюдаемых фактов - отвесное падение камня с вершины башни, одинаковое расстояние, которое пролетает выпущенное из пушки на восток и на запад ядро и др. - нельзя сделать никакого заключения о движении или покое Земли.
В этой сложной по структуре аргументации мы видим, что вопрос о движении Земли сначала заменяется одной моделью - кораблем, а эта модель затем, в свою очередь, заменяется другой - идеально гладкой плоскостью и движением по ней идеально круглого и твердого тела. Если первая модель может считаться эмпирической, то вторая очевидно является идеальной, умозрительной. Однако одно выступает моделью для рассмотрения процессов, имеющих место в другом. Здесь мы еще раз видим, что Галилею зазор между идеальным и материальным представляется преодолимым. Основанные на этом принципе рассуждения в тексте «Диалога» нередки. Например, далее в тексте встает вопрос о том, может ли быть совершенно сферическое материальное тело, и Сальвиати отвечает:
Из всех форм, какие могут быть приданы твердому телу, сферическая является наиболее легкой, так как она является простейшей... И столь легко образование сферы, что если в плоской пластинке из твердого металла сделано круглое отверстие, в котором будет вращаться какое- нибудь твердое тело, весьма грубо округленное, то оно само собой, без других ухищрений, примет сферическую форму, сколь угодно совершенную, лишь бы такое твердое тело было не меньше сферы, проходящей сквозь этот круг... (С. 308-309)
Итак, в материи можно воплотить сколь угодно совершенную гладкость, прямизну, сферичность при помощи достаточно несложных технических приемов.
В обсуждаемом нами рассуждении о сохранении импульса к движению делается и более сильное предположение об устранении любого сопротивления движению. Очевидно, что данный эксперимент является мысленным. Но он дает ключ к пониманию того, что можно наблюдать в следующей, уже более эмпирической модели - плавно скользящем по поверхности моря корабле. Впрочем, последняя модель являет собой соединение эмпирического и умозрительного. Можно задуматься над тем, насколько она реализуема, т.е. можно ли наблюдать абсолютно плавное движение корабля, пренебречь сопротивлением воды, качкой и т.д. Однако первый, чисто умозрительный эксперимент задает способ видения движений, связанных со второй моделью, а через ее посредство подводит к идее относительности любых наблюдаемых на Земле движений. Теперь падающие предметы, облака, парящие в воздухе птицы и проч. становятся воплощениями шара, бесконечно движущегося по параллельной горизонту плоскости, из предложенного Галилеем из мысленного эксперимента.
Таким образом, аргументация Галилея построена на постепенных переходах от умозрительного к реальному. Но, подчеркнем еще раз, такая сложная стратегия аргументации обусловлена характером самого исследуемого им предмета.
Глава XI. Диалог о двух главнейших системах мира: птолемеевской и коперниковской
Из достойных изучения естественных вещей на первое место, по моему мнению, должно быть поставлено изучение устройства Вселенной. Поскольку Вселенная все содержит в себе и превосходит все по величине, она определяет и направляет все остальное и главенствует над всем. Если кому-либо из людей удалось подняться в умственном отношении над общим уровнем человечества, то это были, конечно, Птолемей и Коперник, которые сумели прочесть, усмотреть и объяснить столь много высокого в строении Вселенной.
Галилео Галилей. «Диалог о двух главнейших системах мира», 1632 г.
В 1597 году в латинской переписке между Галилеем и Кеплером, вызванной публикацией «Космографической тайны» Кеплера, итальянский профессор-католик признавал, что давно являлся «тайным коперниканцем», но не мог открыто поддержать его веру в движущуюся Землю из страха быть осмеянным коллегами. В своем ответе немецкий лютеранин призывал его присоединиться к прокоперникианскому движению: «Не лучше ли сообща тянуть повозку к месту назначения, объединив усилия?»
Галилей ответил Копернику молчанием. Лишь в 1610 году, после усовершенствования оптического инструмента, который он назвал телескопом, и обнаружения сквозь его линзы таких небесных чудес, как спутники Юпитера, Галилей во всеуслышание заявил о своей поддержке концепции Коперника.
Обнаружение Галилеем при помощи телескопа четырех крупнейших спутников Юпитера в январе 1610 года, описанное и схематически проиллюстрированное здесь его собственной рукой, послужило еще одним доказательством того, что Земля не является единственным центром движения во Вселенной
До того, как нововведения Галилея позволили улучшить примитивную подзорную трубу, инструменты помогали астрономам определять лишь положение небесных тел. Телескопы Галилея позволили наблюдателям кое-что узнать и об их составе. Например, лунный пейзаж вздымался скалистыми горами и проваливался в глубокие ущелья, примерно как поверхность Земли. Солнце выделяло темные пятна, собиравшиеся и скользившие по его поверхности, словно гонимые ветром облака. Телескоп еще больше нарушил спокойствие небес, показав неизвестные тела - не «новые» образования, такие как сверхновая звезда Тихо в 1572 году (или Кеплера в 1604-м), внезапно становившиеся заметными невооруженным взглядом, а никогда ранее не наблюдавшиеся объекты за пределами возможностей человеческого зрения, включая похожие на уши выступающие боковые части Сатурна и сотни тусклых звезд, заполнявших границы созвездий. Кроме того, у планеты Венеры обнаружилась смена фаз (от серпа до полного диска), что, без всяких сомнений, свидетельствовало о ее вращении вокруг Солнца. Фазы Венеры одинаково хорошо вписывались в системы Тихо Браге и Коперника, а вот Вселенная Птолемея не могла объяснить такого феномена. Галилей опубликовал свои выводы. Тоненький «Звездный вестник», в котором разъяснялось «послание звезд», разошелся за неделю после того, как был напечатан в Падуе в марте 1610 года. После этого Галилео не успевал строить телескопы, чтобы удовлетворить спрос.
Сведения о новых открытиях распространялись быстро и под громкие возгласы одобрения, но Галилей одновременно стал громоотводом для всей той критики, насмешек и ярости, которых страшился Коперник. Отчасти из-за щедрой похвалы Галилея «О вращениях» попала под подозрение Священной конгрегации Индекса - созданного в XVI веке надзорного органа Церкви, запрещавшего книги, которые, по его мнению, угрожали вере или морали.
Коперник предвидел неприятности от «болтунов, считающих себя знатоками астрономии, но совершенно не разбирающихся в этом предмете», которые будут искажать смысл Священного Писания, чтобы осудить его. Ретик тоже ожидал потока клеветы и пытался сдержать его, дополнив положения системы Коперника главами и стихами Библии с искреннего одобрения епископа Гизе. Даже Осиандер, чье анонимное обращение «К читателю» так задело Гизе и Кеплера, вероятно, хотел лишь защитить книгу, списав смелые утверждения Коперника на хитроумные вычислительные приемы. И действительно, как и ожидалось, «О вращениях» практически сразу же спровоцировала гнев религиозных властей.
Папа Павел III, которому была посвящена книга, учредил Священную римскую и вселенскую инквизицию в 1542 году, то есть за год до публикации книги, в рамках кампании по борьбе с лютеранской ересью. Стараниями Ретика или Гизе его святейшество получил экземпляр «О вращениях». Он передал его личному теологу Бартоломео Спина из Пизы - префекту Священного и апостольского дворца. Однако Спина заболел и умер, не успев отрецензировать книгу, и эту задачу передали его другу и брату-доминиканцу Джованни Марио Толосани. В приложении к трактату «Об истине Священного Писания», изданному в 1544 году, Толосани называл покойного Коперника хвастуном и дураком, рискнувшим отойти от веры.
«Соберите людей, сведущих во всех науках, и дайте им почитать первую книгу Коперника о движущейся Земле и недвижимом звездном небе, - бросал свой вызов Толосани. - Несомненно, они обнаружат, что его аргументам не хватает прочности и их легко можно опровергнуть. Ибо глупо противоречить убеждению, принятому всеми очень давно по чрезвычайно веским причинам, если только скептик не использует более серьезные и неоспоримые доказательства, совершенно опровергнув противоположные доводы. О Копернике этого никак нельзя сказать».
Раскритикованная таким образом книга «О вращениях» на время избежала официального осуждения. Однако все работы Ретика, наряду с произведениями Мартина Лютера, Иоганна Шёнера и многих других протестантских авторов, в 1559 году попали в римский «Индекс запрещенных книг». Имя Петреуса в том же году было включено в прилагаемый список запрещенных печатников, что побудило некоторое количество католических фанатиков уничтожить свои экземпляры «О вращениях» из-за их связи с опальным издательством. К счастью, в 1564 году его имя из «Индекса» исчезло. Два года спустя, когда его родственник Петри выпустил свое базельское издание, несколько читателей-католиков покорно вырезали вошедший в него текст «Первого повествования» ножницами и ножами. Некоторые также удалили имя Ретика с титульной страницы, перечеркнув его или заклеив кусочком бумаги.
В протестантских краях, где Индекс не имел никакого веса, «О вращениях» все равно подвергалась нападкам по религиозным соображениям. Поэтому Кеплер отстаивал идею Коперника во вступлении к своей «Новой астрономии» 1609 года. Он утверждал, что Священное Писание то разговорным, то поэтическим языком говорит об обычных вещах, таких как видимое движение солнца в небе, «о которых у него нет цели учить человечество». Учитывая акцент Библии на спасении, Кеплер советовал читателям «считать Святой Дух божественным посланником и воздерживаться от того, чтобы без всякой причины тянуть его в область физического».
Галилей поддержал Кеплера в вопросе интерпретации Библии. «Я считаю, что целью Священного Писания было убедить людей в истинах, необходимых для спасения, - объяснял он свою позицию в 1613 году, - которые не могли бы сделать убедительными ни наука, ни какие-либо другие средства, а единственно голос Святого Духа. Но я не считаю необходимым верить, будто Бог, наделивший нас чувствами, речью и разумом, учил бы нас таким вещам вместо того, чтобы мы сами, с их помощью, познавали устройство природы. Особенно это относится к наукам, о которых в Писании лишь несколько слов, и особенно к астрономии, которой вообще не уделяется внимания, ведь в нем не упомянуты даже названия планет. Очевидно, что если бы священные тексты должны были учить людей астрономии, то они не обошли бы стороной этот предмет».
Галилей сильно расширил свои комментарии два года спустя, в 1615 году, в ответ на слухи о том, что инквизиция планирует внести «О вращениях» в Индекс. Обращаясь к великой герцогине Тосканы Кристине Лотарингской, он указывал на недальновидность такого действия:
«Запретить Коперника сейчас, когда его доктрина ежедневно подкрепляется многими новыми наблюдениями и учеными, читающими его книгу; после того, как это мнение долгие годы допускалось и терпелось, еще не являясь сильно популярным или подтвержденным, было бы, по моему мнению, противоречием истине и попыткой скрыть и подавить ее, обнаружившую себя так ясно и несомненно. Если не уничтожить и не запретить всю его книгу, а лишь осудить как ложные отдельные части, то это нанесло бы (если я не ошибаюсь) еще больший ущерб сознанию людей, поскольку позволило бы им увидеть доказанное утверждение, верить которому считается ересью. А запретить всю науку - едва ли не то же самое, что предать цензуре сотни отрывков Священного Писания, которые учат нас, что слава и величие Всемогущего Бога чудесным образом различимы во всех Его творениях и читаются в открытой книге Небес».
Галилео Галилей, философ и математик при дворе великого герцога Тосканского. Картина Оттавио Леони
Галилей решительно высказался и по поводу Иисуса Навина. Он рассмотрел это чудо сначала с птолемеевской (геоцентрической и геостатичной) точки зрения, а затем заявил, что Вселенная Коперника гораздо больше способна ответить на молитвы Иисуса.
«Теперь давайте рассмотрим, в какой мере верно то, что знаменитый отрывок из Книги Иисуса Навина можно понимать буквально, и при каких условиях день мог быть сильно удлинен в результате исполнения Солнцем данного ему Иисусом приказа остановиться.
В птолемеевской системе это вообще невозможно. Дело в том, что в ней движение Солнца по эклиптике происходит с запада на восток, а значит, оно противоположно направлению движения primum mobile (самой дальней от Земли небесной сферы, которая считалась причиной движения всей системы небес), которая в этой системе вызывает смену дня и ночи. Таким образом, очевидно, что если бы Солнце прекратило собственное движение, то день стал бы короче, а не длиннее. Продлить день можно было бы, ускорив собственное движение Солнца; а чтобы Солнце оставалось над горизонтом некоторое время в одном месте, не клонясь к западу, необходимо было бы подгонять это движение, пока оно не сравнялось бы по скорости с primum mobile . Для этого общепринятую скорость Солнца пришлось бы увеличить примерно в 360 раз. Следовательно, если бы Иисус Навин хотел, чтобы его слова были поняты буквально в их истинном и точном смысле, он бы приказал Солнцу ускорить свое движение так, чтобы движущая сила primum mobile не увлекала его на запад. Но поскольку его слова предназначались для людей, которые, вероятно, ничего не знали о движениях небесных тел, кроме движения Солнца с востока на запад, то он снизошел до их способностей и говорил соответственно их разумению, поскольку намеревался не объяснять им расположение сфер, а лишь показать им величие своего чуда».
Вслед за этим Галилей рассмотрел возможность того, что Иисус Навин имел в виду остановку primum mobile , а вместе с ней и всех небесных движений. «И действительно, Иисус подразумевал, чтобы вся система небесных сфер остановилась. Это ясно из его одновременного приказа Луне, который никак не связан с удлинением дня. А приказ Луне касается и других планет, хотя здесь они никак не упоминаются, равно как и где-либо еще в Библии, которая не писалась с целью учить нас астрономии».
Возвращаясь к теории Коперника, Галилей напоминал великой герцогине Кристине о собственном открытии, что Солнце вращается вокруг своей оси с периодом около месяца, которое он описывал в своих «Письмах о солнечных пятнах».
«Если учесть величие Солнца и тот факт, что оно есть купель света (что я собираюсь убедительно доказать), которая озаряет не только Луну и Землю, но и другие планеты, сами по себе темные, то тогда, я полагаю, будет с философской точки зрения допустимо сказать, что Солнце - как верховный повелитель Природы и в известном смысле сердце и душа Вселенной - своим вращением передает другим телам, окружающим его, не только свет, но и движение. И подобно тому, как если бы сердце животного перестало биться, это парализовало бы и все прочие его члены, так и прекращение движения Солнца вызвало бы остановку всех планет».
Итак, остановки Солнца было достаточно, чтобы обездвижить «всю систему мира». В результате нее прекращались все вращения небесных тел и «день чудесным образом удлинялся». Для пущей убедительности Галилей отмечал, как «изящно» его сценарий соответствовал «буквальному смыслу священного текста».
Живо продолжая, Галилей перешел к вопросу о том, что Солнце стояло неподвижно «посреди неба», как написано в главе 10, стихе 13 Книги Иисуса Навина, и тщательно разобрал «Авторитетные теологи поднимают вопрос об этом отрывке, ибо кажется очень вероятным, что, когда Иисус захотел удлинить день, Солнце клонилось к закату, а не было в зените… Ведь если бы оно было в зените, то либо чудо не понадобилось бы, либо достаточно было бы помолиться о некоторой задержке». Эта головоломка заставила нескольких исследователей Библии, которых Галилей называл поименно, уклоняться от интерпретации фразы «посреди неба». Но все противоречия снимались, «если в соответствии с коперниковской системой мы помещаем Солнце «посреди», то есть в центр небесных орбит и круговых движений планет, как это и необходимо сделать. Тогда в любой час, хоть в полдень, хоть вечером, день бы удлинился и все небесные вращения прекратились в результате остановки Солнца посреди неба, то есть в центре, где оно и располагается».
Увлекшись системой Коперника, Галилей, по-видимому, забыл, что католическое право запрещало мирянам заниматься толкованием религиозных текстов. Лишь святым отцам разрешалось разведывать глубины библейских смыслов. Протестант Кеплер в своей стране мог безнаказанно идти по стопам Лютера к личному пониманию Священного Писания. Однако Галилей, в соответствии с выпущенными в 1564 году декретами Тридентского собора, не смел интерпретировать Писание «иначе как в соответствии с единогласным соглашением Отцов».
В число «отцов» входили не только старинные святые и мученики, но и кардиналы-инквизиторы времен Галилея, среди которых был и советник по богословским вопросам папы иезуит Роберто Беллармино, ударивший по аргументам Галилея своим авторитетным заявлением:
«Слова «восходит солнце, и заходит солнце. Восходя, спешит к месту своему, где оно восходит, и т. д.» принадлежат Соломону, который не только говорил боговдохновенно, но и был мудрее прочих людей, сведущ в человеческих науках и знал обо всех сотворенных вещах, и мудрость его была от Бога. Поэтому едва ли он стал бы утверждать что-либо, противоречащее доказанной истине. А если вы скажете мне, что Соломон говорил только о видимой стороне явлений и что нам лишь кажется, будто Солнце вращается вокруг Земли, тогда как на самом деле движется Земля, как стоящему на палубе корабля кажется, будто берег отодвигается от судна, я отвечу, что, хотя у путешественника может возникнуть такое впечатление, он все же знает, что это иллюзия, и способен исправить ее, ведь он ясно понимает, что движется именно корабль, а не берег. Но что касается Солнца и Земли, умному человеку нет нужды исправлять свое мнение, ведь его опыт не оставляет сомнений в том, что Земля покоится, и глаза не обманывают его, когда говорят, что Солнце, Луна и звезды находятся в движении».
23 февраля 1616 года комиссия из одиннадцати теологов поставила идею Коперника на голосование. Они пришли к выводу о том, что «идея о неподвижности Солнца в центре мира» является «с формальной точки зрения еретической», так как противоречит Писанию. Кроме того, они решили, что концепция гелиоцентрической Вселенной с философской точки зрения «глупа и абсурдна». Хотя движение Земли казалось им не менее смехотворной идеей, они назвали ее просто «ошибочным убеждением», поскольку она не отрицала явным образом истин Священного Писания. Эти суждения легли в основу принятого 5 марта эдикта, в котором учение Коперника называлось «ложным и противоречащим Священному Писанию». «О вращениях» будет позже упомянута в указе, связанном с Индексом запрещенных книг. Но вместо уничтожения (судьба прочих запрещенных книг) дальнейшее распространение книги «О вращениях» приостанавливалось до внесения исправлений. За несколько десятилетий после издания эта книга стала настолько полезной, что Церковь не могла открыто ее осудить. В самом деле, столь необходимая календарная реформа, которой занимался Коперник, была с тех пор осуществлена не без помощи этого текста. «О вращениях» и «Прусские таблицы» обеспечили данные о средней продолжительности тропического года и синодического месяца, что позволило иезуиту отцу Христофору Клавию из Римской коллегии иезуитов создать так называемый григорианский календарь, сменивший юлианский в 1582 году, во время пребывания у власти папы Григория XIII.
В 1619 году был принят еще один декрет, имевший отношение к Индексу, запретивший «Эпитому коперникианской астрономии» Кеплера и «все прочие работы этого автора». В следующем году очередной декрет перечислил десять исправлений для внесения в «О вращениях». Эти несколько изменений (всего лишь десять пунктов на более чем четыреста страниц) согласовывали текст Коперника с обращением Осиандера. Они перефразировали каждое доказательство движения Земли так, чтобы оно звучало как чисто гипотетическое. Цензоры удалили ту часть предисловия, где утверждалось, что «астрономия пишется для астрономов», потому что они присвоили эту науку себе. В параграфе появилась строка, воплощавшая страхи Коперника о «болтунах, считающих себя знатоками астрономии, но совершенно не разбирающихся в этом предмете», которые могут исказить «какой-то отрывок Писания ради своей выгоды» и ударить им по автору.
В своем наиболее известном произведении «Диалог о двух главнейших системах мира» Галилей описал четырехдневную беседу трех интеллектуалов. На фронтисписе первого издания эти мужи предстают в образах Аристотеля, Птолемея и Коперника (справа, с символом гелиоцентрического космоса в руке)
Каждому владельцу «О вращениях» надлежало самостоятельно внести в свой экземпляр книги указанные изменения. Галилей послушно внес их все, возможно, опасаясь проверки со стороны церковных властей. Сам он, будучи в 1616 году в Риме, получил от кардинала Беллармино указание прекратить преподавать и писать о Копернике и подчинился ему. Однако через несколько лет, в 1624 году, новый папа Урбан VIII, человек вроде бы широких взглядов, воодушевил Галилея написать детальное сравнение систем Птолемея и Коперника. Книга Галилея «Диалог о двух главнейших системах мира, Птолемеевской и Коперниковской», изданная во Флоренции в 1632 году, вскоре повлекла обвинения в ереси. Формальный суд инквизиции над Галилеем состоялся на следующий год и завершился его отречением. Затем «Диалог» занял свое место рядом с «О вращениях» в Индексе запрещенных книг. Оба произведения, вызывавшие непрерывные дискуссии и комментарии, оставались в нем на протяжении двух веков.
Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Начало Ордынской Руси. После Христа.Троянская война. Основание Рима. автора2.17. Спор двух жён - Брюнхильды и Кримхильды - это спор двух «античных» богинь - Афины и Афродиты Спор двух женщин приводит к Троянской войне XIII века 2.17.1. Краткое изложение спора Брюнхильды и Кримхильды Как мы уже говорили, борьба между Гунтером-Гектором и
Из книги Основание Рима. Начало Ордынской Руси. После Христа. Троянская война автора Носовский Глеб Владимирович2.17. Спор двух жен - Брюнхильды и Кримхильды - это спор двух «античных» богинь - Афины и Афродиты Спор двух женщин приводит к Троянской войне XIII века Краткое изложение спора Брюнхильды и КримхильдыКак мы уже говорили, борьба между Гунтером-Гектором и Зигфридом-Ахиллесом
Из книги Реконструкция подлинной истории автора Носовский Глеб ВладимировичСамсон – это аллегорическое описание Земщины в лице двух главных ее вождей и двух других известных персонажей XVI века Главой земской оппозиции Ивану IV и опричнине становится конюший Иван Петрович Челяднин-Федоров, пользовавшийся огромным влиянием и уважением , с. 118.
Из книги Украина 2046 автора Лукшиц Юрий МихайловичГлава четвертая Диалог 18 мая 2046 года Майами, США, радиотелевизионный центр «Good morning» 07.30 по местному времениРанее единственная сверхдержава США спустя шестьдесят лет после распада Советского Союза сумела к удивлению многих сохраниться, хотя и претерпела существенные
Из книги Краткая история евреев автора Дубнов Семен МарковичГлава 11 Обзор главнейших событий XIX века 61. Французская революция В конце XVIII века совершился переворот, изменивший политический строй жизни некоторых европейских народов. Великая французская революция 1789 года возвестила начало «равенства, братства и свободы» людей
Из книги Тегеран 1943 автораДиалог двух лидеров На беседе, о которой идёт речь, кроме Сталина, Рузвельта и меня, переводчика, никто больше не присутствовал. Рузвельт предупредил, что будет один, без Чарльза Болена, который обычно выполнял роль переводчика американской делегации. Видимо, Рузвельт
Из книги Благословение на геноцид. Миф о всемирном заговоре евреев и «Протоколах сионских мудрецов» автора Кон НорманГлава I «Протоколы Сионских мудрецов» и «Диалог в аду» 1Люди, которые в XIX веке распространяли миф о всемирном еврейском заговоре, составляют довольно пестрое общество. Это Баррель и «Письмо Симонини» в начале столетия; значительно позднее, в последней трети века, - Гедше
Из книги Книга 1. Западный миф [«Античный» Рим и «немецкие» Габсбурги - это отражения Русско-Ордынской истории XIV–XVII веков. Наследие Великой Империи в культ автора Носовский Глеб Владимирович1. Библейский Самсон - это слегка аллегорическое описание Земщины в лице двух главных ее вождей и двух других известных персонажей этой эпохи 1.1. Конюший Иван Петрович Челяднин-Федоров. Краткая биография В 1565 году Иван Грозный учредил опричнину. Карамзин пишет: «Сия
Из книги Мы – арии. Истоки Руси (сборник) автора Абрашкин Анатолий АлександровичГлава 14. Скифо-арийский диалог Мы - те, о ком шептали в старину, С невольной дрожью эллинские мифы: Народ, взлюбивший буйство и войну, Сыны Геракла и Ехидны - скифы. Вкруг моря Черного, в пустых степях, Как демоны, мы облетали быстро, Являясь вдруг, чтоб сеять всюду страх: К
Из книги Тегеран 1943. На конференции Большой тройки и в кулуарах автора Бережков Валентин МихайловичДИАЛОГ ДВУХ ЛИДЕРОВ На беседе, о которой идёт речь, кроме Сталина, Рузвельта и меня, переводчика, никто больше не присутствовал. Рузвельт предупредил, что будет один, без Чарльза Болена, который обычно выполнял роль переводчика американской делегации. Видимо, Рузвельт
Из книги Вооруженные силы Австро-Венгрии автора Генерального штаба Главное управлениеГлава II Разбор главнейших уставов Все уставы, наставления, положения и инструкции и т. п. существующие в австро-венгерской армии, помещены в особом "Перечне уставов", в котором они распределены по различным категориям. Последний перечень издания 1912 года.Каждая
Из книги Ватикан [Зодиак Астрономии. Стамбул и Ватикан. Китайские гороскопы] автора Носовский Глеб ВладимировичГлава 1 Зодиак Астрономии в Ватикане, посвященный созданию птолемеевской системы мира при царе Птолемее, он же император Антонин Пий, он же иудейский царь Езекия (зодиак BG) 1.1. Зодиак Астрономии в покоях папы Александра Борджиа (1492–1503) в Ватикане В Ватиканском дворце
Из книги Корнелий Тацит. (Время. Жизнь. Книги) автора Кнабе Георгий СтепановичГлава девятая. Диалектика истории. «Диалог об ораторах» Если «Жизнеописание Агриколы» закономерно возникло на определенном этапе развития римской биографии, а «Германия» продолжала традицию сочинений, сопоставлявших римлян с другими народами, то последнее из малых
Из книги Жанна д’Арк, Самсон и русская история автора Носовский Глеб Владимирович1. Библейский Самсон это слегка аллегорическое описание земщины в лице двух главных ее вождей и двух других известных персонажей этой эпохи 1.1. Конюший Иван Петрович Челяднин-Федоров Краткая биография В 1565 году Иван Грозный учредил опричнину. Карамзин пишет: «Сия часть
Из книги Средневековая Европа. Восток и Запад автора Коллектив авторовПоследовательность в соблюдении запрета на женитьбу двух братьев на двух сестрах Надо отметить, что на Руси достаточно последовательно выдерживались и ограничения, касавшиеся браков между ближайшими свойственниками. Разумеется, как и в любой династической
Из книги 100 запрещенных книг: цензурная история мировой литературы. Книга 1 автора Соува Дон БДИАЛОГ О ДВУХ ГЛАВНЕЙШИХ СИСТЕМАХ МИРА - ПТОЛЕМЕЕВОЙ И КОПЕРНИКОВОЙ*
День второй
<...> Сальвиати. Я также хочу, чтобы вы продолжали твердо держаться того, что явления на Земле должны соответствовать явлениям на корабле; ведь если бы это оказалось несоответствующим вашей цели, вам не жаль было бы изменить мнение. Вы говорите: так как, когда корабль стоит неподвижно, камень падает к подножью мачты, а когда движется, падает далеко от подножья, то, следовательно, и наоборот, из падения камня к подножью вытекает, что корабль стоит неподвижно, а падение камня на некотором расстоянии доказывает, что корабль находится в движении; а так как то, что происходит на корабле, равным образом происходит и на Земле, то из падения камня к подножью башни вытекает с необходимостью неподвижность земного шара. Не таково ли ваше рассуждение?
Симпличио. Совершенно верно, таково оно, изложенное в простой форме, которая делает его в высшей степени удобным для усвоения.
Сальвиати. Скажите же мне, если бы камень, выпущенный с вершины мачты плывущего с большой скоростью корабля, упал в точности в то же самое место, куда он падает, когда корабль стоит неподвижно, то какую службу сослужил бы вам этот опыт с падением для решения вопроса, стоит ли судно неподвижно или же плывет?
Симпличио. Решительно никакой; точно так же, например, по биению пульса нельзя узнать, спит ли кто или бодрствует, поскольку пульс бьется одинаково как у спящих, так и у бодрствующих.
Сальвиати. Отлично. Производили ли вы когда-нибудь опыт на корабле?
Симпличио. Я его не производил, но вполне уверен, что те авторы, которые его производили, тщательно его рассмотрели; кроме того, причины различия столь ясны, что не оставляют места для сомнения.
Сальвиати. Возможно, что эти авторы ссылались на опыт, не производя его; вы сами являетесь тому хорошим примером, когда, не производя опыта, объявляете его достоверным и предлагаете нам на слово поверить им; совершенно так же не только возможно, но и достоверно, что авторы поступали таким же образом, отсылая к своим предшественникам и никогда не доходя до того, кто этот опыт проделал сам, ибо всякий, кто его проделает, найдет, что опыт показывает совершенно обратное написанному, а именно, что камень всегда упадет в одно и то же место корабля, неподвижен ли тот или движется с какой угодно скоростью. Отсюда, так как условия Земли и корабля одни и те же, следует, что из факта всегда отвесного падения камня к подножью башни нельзя сделать никакого заключения о движении или покое Земли 1 .
Камень, падающий с корабельной мачты, всегда попадает в одно и то же место, движется ли корабль или стоит на месте.
Симпличио. Если бы вы отослали меня к иным доводам, а не к опыту, то споры наши, я думаю, окончились бы не так скоро, ибо предмет этот кажется мне столь недоступным для человеческого разума, что исключается возможность что-либо утверждать или предполагать.
Сальвиати. И, однако, я считаю возможным это сделать.
Симпличио. Как же это, не проделав ни ста испытаний, ни даже одного, вы выступаете столь решительным образом? Я возвращаюсь к своему неверию и к убеждению, что опыт был произведен первоначальными авторами, которые на него ссылаются, и что он показывает то, что они утверждают.
Сальвиати. Я и без опыта уверен, что результат будет такой, как я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал; более того, я скажу, что вы и сами так же знаете, что не может быть иначе, хотя притворяетесь или делаете вид, будто не знаете этого. Но я достаточно хороший ловец умов и насильно вырву у вас признание. Однако синьор Сагредо совсем умолк, хотя, мне кажется, я заметил какое-то движение, точно он хотел что-то сказать.
Сагредо. Я в самом деле хотел кое-что сказать, но любопытство, вызванное вашим заявлением, что вы вынудите синьора Симпличио открыть намеренно скрываемое от нас знание, заставило меня отложить всякое иное попечение; прошу вас осуществить обещанное.
Сальвиати. Лишь бы синьор Симпличио соблаговолил отвечать на мои вопросы, а за мной дело не станет.
Симпличио. Я буду отвечать то, что знаю, и уверен, что затруднений у меня будет мало, так как о вещах, которые я считаю ложными, думается, нельзя знать ничего, поскольку наука есть наука об истинном, а не о ложном.
Сальвиати. Я не хочу ничего, кроме того, чтобы вы говорили или отвечали только то, что сами достаточно знаете. Поэтому скажите мне: если у вас имеется плоская поверхность, совершенно гладкая, как зеркало, а из вещества твердого, как сталь, не параллельная горизонту, но несколько наклонная, и если вы положите на нее совершенно круглый шар из вещества тяжелого и весьма твердого, например из бронзы, то что, думаете вы, он станет делать, будучи предоставлен самому себе? Не думаете ли вы (как я думаю), что он будет неподвижным? 2
Симпличио. Если эта поверхность наклонна?
Сальвиати. Да, как мы и предположили.
Симпличио. Никоим образом не думаю, чтобы он остался неподвижным; наоборот, я уверен, что он сам собою двигался бы по наклону.
Сальвиати. Вдумайтесь хорошенько в свои слова, синьор Симпличио, ибо я уверен, что он будет пребывать в неподвижности в любом месте, куда бы вы его ни поместили.
Симпличио. Если вы, синьор Сальвиати, станете пользоваться подобного рода предположениями, я перестану удивляться тому, что вы сделаете совершенно ложные выводы.
Сальвиати. Значит, вы считаете совершенно достоверным, что шар будет двигаться по наклону сам собой?
Симпличио. Разве в этом можно сомневаться?
Сальвиати. И вы считаете это неоспоримым не потому, что я вам это внушил (ведь я старался убедить вас в противном), но на основании собственного суждения?
Симпличио. Теперь я понимаю вашу хитрость; вы говорили так, чтобы испытать меня или подловить, как говорится в просторечии, а вовсе не потому, что думали так на самом деле?
Сальвиати. Именно. И как долго продолжал бы двигаться шар и с какой скоростью? Заметьте, что я говорил о шаре совершенно круглом и о плоскости совершенно гладкой, чтобы устранить все внешние и случайные препятствия. Я хочу также, чтобы вы отвлеклись от сопротивления, оказываемого воздухом своему разделению, и от всех случайных помех, какие могут встретиться.
Симпличио. Я все прекрасно понял и на ваш вопрос отвечу так: шар продолжал бы двигаться до бесконечности, лишь бы продолжалась такая плоскость, и притом движением непрерывно ускоряющимся, ибо такова природа тяжелых движущихся тел, которые vires acquirant eundo 3 ; и чем больше будет наклон, тем больше будет и скорость.
Сальвиати. Но если бы кому-нибудь захотелось, чтобы этот же шар двигался по той же плоскости вверх, думаете ли вы, что он пошел бы таким образом?
Симпличио. Самостоятельно нет, но втащить его или с силой бросить вверх можно.
Сальвиати. А если бы он был приведен в такое движение насильственно переданным ему импульсом, каково и сколь продолжительно было бы его движение?
Симпличио. Движение шло бы, постепенно ослабевая и замедляясь, поскольку оно противоестественно, и было бы более продолжительным или более кратким в зависимости от большей или меньшей крутизны подъема.
Сальвиати. Как будто вы объяснили мне сейчас случаи движения по двум разного рода плоскостям: на плоскости наклонной движущееся тело самопроизвольно опускается, двигаясь с непрерывным ускорением, так что требуется применить силу для того, чтобы удержать его в покое; на плоскости, поднимающейся вверх, требуется сила для того, чтобы двигать тело вверх, и даже для того, чтобы удержать его в покое, причем сообщенное телу движение непрерывно убывает, так что в конце концов вовсе уничтожается. Добавим еще, что, кроме того, в том и другом случае возникает различие в зависимости от того, больше или меньше наклон или подъем плоскости, причем при большем наклоне имеет место большая скорость, и наоборот, при поднимающейся плоскости то же тело, движимое той же самой силой, продвигается на тем большее расстояние, чем меньше высота подъема. А теперь скажите мне, что произошло бы с тем же движущимся телом на поверхности, которая не поднимается и не опускается?
Симпличио. Здесь мне нужно немного подумать над ответом. Раз там нет наклона, то не может быть естественной склонности к движению, и раз там нет подъема, не может быть противодействия движению, так что тело оказалось бы безразличным по отношению как к склонности к движению, так и противодействию ему; мне кажется, следовательно, что оно естественно должно оставаться неподвижным. Однако я совсем забыл,что синьор Сагредо еще совсем недавно растолковал мне, что это так и должно быть.
Сальвиати. Так, думаю я, было бы, если бы шар положить неподвижно; но если придать ему импульс движения в каком-нибудь направлении, то что воспоследовало бы?
Симпличио. Воспоследовало бы его движение в этом направлении.
Сальвиати. Но какого рода было бы это движение: непрерывно ускоряющееся, как на плоскости наклонной, или постепенно замедляющееся, как на плоскости поднимающейся?
Симпличио. Я не могу открыть здесь причины для ускорения или для замедления, поскольку тут нет ни наклона, ни подъема.
Сальвиати. Так, но если здесь нет причины для замедления, то тем менее может находиться здесь причина для покоя. Поэтому сколь долго, полагаете вы, продолжалось бы движение этого тела?
Симпличио. Столь долго, сколь велика длина такой поверхности без спуска и подъема.
Сальвиати. Следовательно, если бы такое пространство было беспредельно, движение по нему равным образом не имело бы предела, т. е. было бы постоянным?
Симпличио. Мне кажется, что так, если бы тело было из прочного материала.
Сальвиати. Это уже предполагается, поскольку было сказано, что устраняются все привходящие и внешние препятствия, а разрушаемость движущегося тела есть одно из привходящих препятствий. Скажите мне, что именно считаете вы причиной того, что этот шар движется по наклонной плоскости самостоятельно, а по плоскости поднимающейся не иначе, как насильственно?
Симпличио. То, что тяжелые тела имеют свойство естественно двигаться к центру Земли и лишь насильственно вверх к периферии, наклонная же поверхность такова, что приближает к центру, а поднимающаяся удаляет.
Сальвиати. Следовательно, поверхность, которая не имела бы ни наклона, ни подъема, должна была бы во всех своих частях одинаково отстоять от центра. Но из подобных плоскостей есть ли где такие в мире?
Симпличио. Такие есть,- хотя бы поверхность нашего земного шара, будь только она вполне гладкой, а не такой, какова она на самом деле, т. е. неровной и гористой; такова, например, поверхность воды, когда она тиха и спокойна.
Сальвиати. Следовательно, корабль, движущийся по морской глади, есть одно из тех движущихся тел, которые скользят по одной из таких поверхностей без наклона и подъема и которые поэтому имеют склонность в случае устранения всех случайных и внешних препятствий двигаться с раз полученным импульсом постоянно и равномерно?
Симпличио. Кажется, что так должно быть.
Сальвиати. И тот камень, который находится на вершине мачты, не движется ли он, переносимый кораблем по окружности круга, вокруг центра, следовательно, движением, в нем не уничтожаемым при отсутствии внешних препятствий? И это движение не столь же ли быстро, как движение корабля? <...>
* В кн.: Г. Галилей. Избранные труды в двух томах, т. 1. М., 1964, с. 242-247.
1 Здесь и далее Галилей использует факт относительного покоя и равномерного движения для доказательства возможности годового движения Земли.
2 Галилей приступает к изложению принципа инерции.
3 Приобретают силы в пути (лат.).